Неточные совпадения
Он не раздеваясь ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его, висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где
горели две свечи, освещая портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он
доходил до двери спальни и опять поворачивался.
Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя
дошла до последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши
горели, по всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги на ногу и не трогался с места.
«Вот», — вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она
дошла до маленького ресторана, пред ним
горел газовый фонарь, по обе стороны двери — столики, за одним играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик и лысый человек с носом хищной птицы, на третьем стуле сидела толстая женщина, сверкали очки на ее широком лице, сверкали вязальные спицы в руках и серебряные волосы на голове.
Обломов пошел в обход, мимо
горы, с другого конца вошел в ту же аллею и,
дойдя до средины, сел в траве, между кустами, и ждал.
Райский нижним берегом выбралсл на
гору и
дошел до домика Козлова. Завидя свет в окне, он пошел было к калитке, как вдруг заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка в садик.
Они забыли всякую важность и бросились вслед за нами с криком и, по-видимому, с бранью, показывая знаками, чтобы мы не ходили к деревням; но мы и не хотели идти туда, а
дошли только
до горы, которая заграждала нам путь по берегу.
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и потом в улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в
гору. Наконец забрались в чащу одного сада и
дошли до какой-то виллы. Мы вошли на террасу и, усталые, сели на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
И ведь знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал
гору, — знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается
до приятности,
до ощущения большого удовольствия, а тем самым
доходит и
до вражды истинной…
Но ведь
до мук и не
дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же миг сказать сей
горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его придавила, как таракана, и пошел бы я как ни в чем не бывало прочь, воспевая и славя Бога.
Когда намеченный маршрут близится к концу, то всегда торопишься: хочется скорее закончить путь. В сущности,
дойдя до моря, мы ничего не выигрывали. От устья Кумуху мы опять пойдем по какой-нибудь реке в
горы; так же будем устраивать биваки, ставить палатки и таскать дрова на ночь; но все же в конце намеченного маршрута всегда есть что-то особенно привлекательное. Поэтому все рано легли спать, чтобы пораньше встать.
Тут только я заметил, что гребень хребта, видимый дотоле отчетливо и ясно, теперь имел контуры неопределенные, расплывчатые:
горы точно дымились. По их словам, ветер от хребта Кямо
до моря
доходит через два часа.
Немного не
доходя до бивака, как-то случилось так, что я ушел вперед, а таза и Дерсу отстали. Когда я поднялся на перевал, мне показалось, что кто-то с нашего бивака бросился под
гору. Через минуту мы подходили к биваку.
В этот день мы
дошли до подножия куполообразной
горы и остановились около нее в седловине.
24-го числа мы
дошли до реки Бали, а 25-го стали подходить к водоразделу.
Горы утратили свои резкие очертания. Места их заняли невысокие сопки с пологими склонами.
Между Дагды и Нунгини высятся скалистые сопки, из которых особенно выделяются вершины Ада и Тыонгони. Река Дагды принимает в себя справа еще две реки: Малу-Сагды, Малу-Наиса — и два ключа: Эйфу и Адани, текущие с
горы того же имени, а слева — несколько маленьких речек: Джеиджа, Ада 1-я, Ада 2-я и Тыонгони. От устья Дагды в три дня можно
дойти до Сихотэ-Алиня.
Наподобие густой корковой щетки хвойный замшистый лес одевает все
горы и
доходит вплотную
до берега моря.
Следуя за рекой, тропа уклоняется на восток, но не
доходит до истоков, а поворачивает опять на север и взбирается на перевал Кудя-Лин [Гу-цзя-лин — первая (или хребет) семьи Гу.], высота которого определяется в 260 м. Подъем на него с юга и спуск на противоположную сторону — крутые. Куполообразную
гору с левой стороны перевала китайцы называют Цзун-ган-шань [Цзунь-гань-шань —
гора, от которой отходят главные дороги.]. Она состоит главным образом из авгитового андезита.
В полдень мы
дошли до водораздела. Солнце стояло на небе и заливало землю своими палящими лучами. Жара стояла невыносимая. Даже в тени нельзя было найти прохлады. Отдохнув немного на
горе, мы стали спускаться к ручью на запад. Расстилавшаяся перед нами картина была довольно однообразна. Куда ни взглянешь, всюду холмы и всюду одна и та же растительность.
Теперь дикие свиньи пошли в
гору, потом спустились в соседнюю падь, оттуда по ребру опять стали подниматься вверх, но, не
дойдя до вершины, круто повернули в сторону и снова спустились в долину. Я так увлекся преследованием их, что совершенно забыл о том, что надо осматриваться и запомнить местность. Все внимание мое было поглощено кабанами и следами тигра. Та к прошел я еще около часа.
Китайцы в рыбной фанзе сказали правду. Только к вечеру мы
дошли до реки Санхобе. Тропа привела нас прямо к небольшому поселку. В одной фанзе
горел огонь. Сквозь тонкую бумагу в окне я услышал голос Н.А. Пальчевского и увидел его профиль. В такой поздний час он меня не ожидал. Г.И. Гранатман и А.И. Мерзляков находились в соседней фанзе. Узнав о нашем приходе, они тотчас прибежали. Начались обоюдные расспросы. Я рассказывал им, что случилось с нами в дороге, а они мне говорили о том, как работали на Санхобе.
Дойдя до истоков реки Арзамасовки, мы поднялись на водораздел и шли некоторое время
горами в юго-западном направлении.
Китаец говорил, что если мы будем идти целый день, то к вечеру
дойдем до земледельческих фанз. Действительно, в сумерки мы
дошли до устья Эрлдагоу (вторая большая падь). Это чрезвычайно порожистая и быстрая река. Она течет с юго-запада к северо-востоку и на пути своем прорезает мощные порфировые пласты. Некоторые из порогов ее имеют вид настоящих водопадов. Окрестные
горы слагаются из роговика и кварцита. Отсюда
до моря около 78 км.
Густой туман, лежавший
до сих пор в долинах, вдруг начал подыматься. Сначала оголились подошвы
гор, потом стали видны склоны их и седловины.
Дойдя до вершин, он растянулся в виде скатерти и остался неподвижен. Казалось, вот-вот хлынет дождь, но благоприятные для нас стихии взяли верх: день был облачный, но не дождливый.
В
горах расстояния очень обманчивы. Мы шли целый день, а горный хребет, служащий водоразделом между реками Сандагоу и Сыдагоу, как будто тоже удалялся от нас. Мне очень хотелось
дойти до него, но вскоре я увидел, что сегодня нам это сделать не удастся. День приближался к концу; солнце стояло почти у самого горизонта. Нагретые за день камни сильно излучали теплоту. Только свежий ветер мог принести прохладу.
Так-то, Огарев, рука в руку входили мы с тобою в жизнь! Шли мы безбоязненно и гордо, не скупясь, отвечали всякому призыву, искренно отдавались всякому увлечению. Путь, нами избранный, был не легок, мы его не покидали ни разу; раненные, сломанные, мы шли, и нас никто не обгонял. Я
дошел… не
до цели, а
до того места, где дорога идет под
гору, и невольно ищу твоей руки, чтоб вместе выйти, чтоб пожать ее и сказать, грустно улыбаясь: «Вот и все!»
Дело
дошло чуть не
до драки, когда в одном ложке при спуске с
горы сани перевернулись на всем раскате вверх полозьями, так что сидевший назади Михей Зотыч редькой улетел прямо в снег, а правивший лошадью Анфим протащился, запутавшись в вожжах, сажен пять на собственном чреве.
Слишком поспешно, слишком обнаженно
дошло дело
до такой неожиданной точки, неожиданной, потому что Настасья Филипповна, отправляясь в Павловск, еще мечтала о чем-то, хотя, конечно, предполагала скорее дурное, чем хорошее; Аглая же решительно была увлечена порывом в одну минуту, точно падала с
горы, и не могла удержаться пред ужасным наслаждением мщения.
Стихи были белые, и белизна их
доходила до такой степени, что когда маркиз случайно зажег ими свою трубку, то самая бумага, на которой они были написаны,
сгорела совершенно бесцветным пламенем.
— Да благословит же тебя бог, как я благословляю тебя, дитя мое милое, бесценное дитя! — сказал отец. — Да пошлет и тебе навсегда мир души и оградит тебя от всякого
горя. Помолись богу, друг мой, чтоб грешная молитва моя
дошла до него.
— И сам, сударь, еще не знаю. Желанье такое есть, чтоб
до Святой
Горы дойти, а там как бог даст.
— Генияльная натура, доложу я вам, — перебил Горехвастов, — науки не требует, потому что
до всего собственным умом
доходит. Спросите, например, меня… ну, о чем хотите! на все ответ дам, потому что это у меня русское, врожденное! А потому я никогда и не знал, что такое
горе!
— Не помню. Кажется, что-то было. Я, брат, вплоть
до Харькова
дошел, а хоть убей — ничего не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами шли, да еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки в ту пору
горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики — как только Бог спас!
И тут над людьми, находящимися в этом положении, совершается то, что предсказывал Христос, говоря: «
Горе вам, богатым, пресыщенным, прославленным»; совершается то, что люди, находясь во власти и в обладании последствий власти — славы и богатства,
доходя до известных различных, поставленных ими самими себе в своих желаниях целей, познают тщету их и возвращаются к тому положению, из которого вышли.
«Оканчивая воспоминания мои о жизни, столь жалостной и постыдной, с
горем скажу, что не единожды чувствовал я, будто некая сила, мягко и неощутимо почти, толкала меня на путь иной, неведомый мне, но, вижу, несравнимо лучший того, коим я ныне
дошёл до смерти по лени духовной и телесной, потому что все так идут.
Дошли до Мордовского городища — четырёх бугров, поросших дёрном, здесь окуровцы зарывали опойц [Опойца, опоец и опийца — кто опился вина,
сгорел, помер с опою. Где опойцу похоронят, там шесть недель дожди (стеной) стоят, почему и стараются похоронить его на распутье, на меже — Ред.] и самоубийц; одно место, ещё недавно взрытое, не успело зарасти травой, и казалось, что с земли содрали кожу.
Рассуждая таким образом, мы
дошли до террасы. На дворе было уже почти совсем темно. Дядя действительно был один, в той же комнате, где произошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На столах
горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нервическая дрожь пробегала временем по всему его телу.
— Да так,
горе взяло! Житья не было от приказчика; взъелся на меня за то, что я не снял шапки перед его писарем, и ну придираться! За все про все отвечай Хомяк — мочушки не стало!
До нас
дошел слух, будто бы здесь набирают вольницу и хотят крепко стоять за веру православную; вот я помолился святым угодникам, да и тягу из села; а сирот господь бог не покинет.
Эти строгие и мрачные суждения, отголоски суровой древности, раздавались всё громче и наконец
дошли до ушей матери Эмилии — Серафины Амато, женщины гордой, сильной и, несмотря на свои пятьдесят лет,
до сего дня сохранившей красоту уроженки
гор.
И полковница начала рассказывать, как ее выдали прямо с институтской скамьи за какого-то гарнизонного полковника, как она убежала за границу с молодым помещиком, как тот ее бросил, как она запила с
горя и, спускаясь все ниже и ниже,
дошла до трущобы…
Домой пошел только Штемберг, а остальные отправились на обычное место, на Банную
гору, и долго сидели там, утомленные бессонной ночью, зевающие, с серыми, внезапно похудевшими лицами. Черный буксирный пароходик волок пустую, высоко поднявшуюся над водой баржу, и, казалось, никогда не
дойти ему
до заворота: как ни взглянешь, а он все на месте.
— Это — Барские
горят. У них, на дворе, бочек двадцать дёгтя.
До соседей огонь не
дойдёт, сады помешают.
Не всякое
горе доходит до трагизма; не всякая радость грациозна или комична.
Так она
доходит до самой стены и, не замечая царя, поворачивает назад и идет, легко взбираясь в
гору, вдоль соседнего ряда лоз. Теперь песня звучит глуше...
В урочное время я поставил охотника с ястребом за хлебною кладью, у самого того места, где гуси должны были слетать с
горы, а сам зашел сзади и погнал гусей, которые, ковыляя и падая,
дошли до спуска с
горы и поднялись; ястреб бросился, свалился с одним гусем и, к общему нашему удовольствию, сладил с ним без всякого труда.
Больница, новая, недавно построенная, с большими окнами, стояла высоко на
горе; она вся светилась от заходившего солнца и, казалось,
горела внутри. Внизу был поселок. Липа спустилась по дороге и, не
доходя до поселка, села у маленького пруда. Какая-то женщина привела лошадь поить, и лошадь не пила.
Уже орлы наши парили под небесами Востока; уже крылатая молва несла в страны Великого Могола имя Российской Монархини; уже воинство наше, то подымаясь к облакам на хребте
гор туманных, то опускаясь в глубокие долины,
дошло до славных врат Каспийских; уже стена Кавказская, памятник величия древних Монархов Персии, расступилась перед оным; уже смелый вождь его приял сребряные ключи Дербента из рук старца, который в юности своей вручал их Петру Великому, и сей град, основанный, по восточному преданию, Александром Македонским, осенился знаменами Екатерины… когда всемогущая Судьба пресекла дни Монархини и течение побед Ее.
Владимир. Да, я сам себе враг, потому что продаю свою душу за один ласковый взгляд, за одно не слишком холодное слово… Мое безумство
доходит до крайней степени, и со мною случится скоро
горе, не от ума, но от глупости!..
Дошел он
до конца своего участка, — на этом месте путь круто поворачивал, — спустился с насыпи и пошел лесом под
гору.
Сомкнулись люди, навалились друг на друга, подобно камням, скатившимся с
горы; смотришь на них, и овладевает душою необоримое желание сказать им столь большое и огненное слово, кое обожгло бы их,
дошло горячим лучом
до глубоко спрятанных душ и оживило и заставило бы людей вздрогнуть, обняться в радости и любви на жизнь и на смерть.
— Сколько ни было счастливых, которым клады доставались, всем, почитай, богатство не на пользу пошло: тот
сгорел, другой всех детей схоронил, третий сам прогорел да с кругу спился, а иной
до палачовых рук
дошел…